Новый год

Хотя до Нового года (Рош-Гашана[1]) оставался еще месяц, Григорий Антонович Васильев (по паспорту Герш Аронович Вальсон) вместе с женой Розой заранее решили составить список гостей.

– Так. Соню Цыпельман приглашать не будем, – твердо сказал Герш Аронович (извините, Григорий Антонович).

– Нет, я прекрасно понимаю, что она – твоя тетя, но согласись, что скупердяга – каких свет не видел. Ты помнишь, как в прошлом году Соня подарила мне дезодорант и сказала, что это от “Орифлейм”, а потом оказалось, что это средство от тараканов? А? А что подумает мой директор, когда увидит ее фейс? Ведь он обещал мне повышение на работе! Правильно! Он испугается. И ты знаешь почему? Нет? Так спроси у Миши Бесконвойного, как он бросил пить. Когда полгода назад он с бодуна в темном подъезде увидел твою тетю, то подумал, что за ним пришла смерть. Вот с того времени и бросил пить. Теперь на эту гадость смотреть не может.

– А Ицык сам не придет, – сказала Роза. – У него рука и нога сломаны, да и глаз подбитый.

Герш Аронович, если хотите, Григорий Антонович, еще вчера узнал об этом случае от самого Ицыка, но вида не подал.

– Что-то не везет ему последнее время, – лениво ответил он.

– Не везет, это мягко сказано: Ицыка побил муж соседки, когда он гладил на ней кофточку.

– Вот идиет, и надо было за нее драться? И что в этой Цыле он нашел? С ней же переспал весь Бердичев! Тем более, что она стоит у Гены Ковшикова в вендиспансере на учете.

– Ой вей! Так ты знаешь Цылю! Так, может, и ты с ней спал?! Шейгиц[2]!!! Скотина!!! Чтобы мои глаза тебя не видели! Правду говорили мне люди, что твой дедушка до революции содержал бардак[3] на Махновской. Яблоко от яблони далеко не упадет, – стала причитать жена.

– Да! Таки знаю Цылю! Таки тоже спал, – расхрабрился Григорий Антонович, выпятив вперед грудь. – Но это все было до нашей с тобой…

Не успел он сказать “свадьбы”, как тут же получил кулаком в глаз.

– За что, любимая? Разве я сказал, что это хорошо? Ты лучше бы выслушала меня: может, я презираю себя за то мимолетное увлечение? А? Но моего дедушку не тронь!!! Ведь умер он не бедным человеком, как твоя лейзарка бабушка. По сегодняшний день ты меняешь золотые червонцы и пятерки на базаре, – разозлился Герш Аронович. – А на какие деньги мы два раза ездили в Израиль? На твои? Нет! На деньги моего дедушки, царство ему небесное и земля пухом!

Григория Антоновича уже нельзя было остановить. Ему казалось, что он выступает на сессии Верховного Совета. Он даже не заметил, что Роза давно его не слушает, а закрылась в соседней комнате и тихо плачет.

А Григория Антоновича все несло и несло. Его голос был слышен даже в Гришковцах. Он перечислил все вещи: квартиру, дачу, гараж, автомобиль, купленные на деньги горячо любимого дедушки, которого он и в глаза не видел, но…, благодаря его деньгам, они безбедно живут и ныне. Конечно, он гордился своим дедушкой, хотя чаще всего скрывал его прошлое: и тогда, когда поступал в институт, и при поступлении в партию.

Григорий Антонович опомнился тогда, когда его горячо любимая Роза стала вызывать радиотакси 0-62.

– Момент! Ты куда собираешься ехать? У нас же скоро Новый год!

– Пусть тебе делает Новый год твоя б… Цыля! – выкрикнула Роза и опять закрылась в комнате.

– Я с тобой развожусь, – услышал Григорий Антонович из-за двери.

– Хм, Роза хочет мине напугать! Кого? Мине? Знаю я ее “фойлэнштык”[4] – посердится и перестанет. В дверь позвонили.

– Герш! Это что? Заседание в кнессете по телевизору передают, – спросил сосед Моня, – или очередные разборки?

Если бы он пришел два часа назад, то Григорий Антонович пригласил бы его за стол, налил бы ему сто грамм “Житомирской”, угостил бы фаршированной рыбой, поинтересовался бы драгоценным здоровьем его любимой тещи, но сейчас ему было не до Мони. Поэтому Григорий Антонович лишь сказал:

– Если бы Бог дал мне тот ум, что у мужика завтра, так не было бы заседания в кнессете, а я был бы Героем Советского Союза. А сейчас, Моня, извини, мне надо мириться с Розой: ведь Новый год не за горами.

НАКОНЕЦ наступил долгожданный Новый Год!

Где-то после обеда к Гершу Ароновичу Вальсону (тьфу, черт!), к Григорию Антоновичу Васильеву, стали сходиться гости. Первой пришла, хотя ее и не приглашали, тетя Розы – Соня Цыпельман.

– Ой, Розочка! Извини, что без подарка: я прямо с похорон, – раздеваясь в прихожей и вручая букет, сказала Соня.

– Можно было и не говорить, откуда Вы пришли: я по корзине с цветами вижу, что были Вы не в Исаакиевском соборе, – ответила Роза, снимая с цветов кусочек траурной ленты, прикрепленной лейкопластырем.

И пока Соня пудрила свой нузеле[5] перед зеркалом, Роза незаметно выбросила цветы в мусорное ведро.

– Ты представляешь, Розочка, сегодня моего соседа-валютчика провожали в последний путь с эстрадным оркестром и песнями. Это что? Так сейчас модно?

– Не знаю, модно ли это, но соседка рассказывала, что когда в Гайсине хоронили начальника налоговой милиции, то его гроб пять раз на бис подкидывали.

А гости тем временем продолжали прибывать. Директор Григория Антоновича пришел с женой, внуками, будущим зятем Изей (студентом медучилища) и дочерью Мариной.

Все с нетерпением посматривали на большой праздничный стол, на котором в центре возвышался огромный, килограммов на шесть фаршированный карп, выменянный Григорием Антоновичем у завхоза из Ружинского района за две пачки сварочных электродов. А украл он их три года назад на заводе “Прогресс” во время открытия заказа для своей фирмы. Рядом с карпом лежали нарезанные дольками свежие яблоки и мед: чтобы год был добрым и сладким. После первого тоста, провозглашенного Григорием Антоновичем, гости с таким энтузиазмом накинулись на закуски, что, казалось, они не ели по крайней мере две недели. Особенно усердствовал Ицык, который никак не хотел делиться головой карпа с директором фирмы.

– Хочу быть головой, а не хвостом! – кричал он за столом, вырывая ее из рук директора. Но и директор был не лыком шит, он тоже не желал быть хвостом.

– Ты только посмотри! – выкрикнула Соня Цыпельман. – Каждое амно[6] хочет быть головой. Я тоже хочу!

Только она произнесла слово “хочу”, как жирная голова карпа, пролетев через весь стол, угодила ей в лицо.

– Бандит!!! Шейгиц!!! Чтобы ты подавился этой рыбой! – вытирая лицо, кричала мадам Цыпельман. – Вы только посмотрите на этого идиета, на этого муныша. Нет, нет! Вы посмотрите, на него напал мышегас[7]. Чтобы ты подох, ирод проклятый!

Может, в другой компании гости и обратили бы внимание на этот инцидент. Но это были воспитанные люди, и они, как и требует этикет, делали вид, что ничего не произошло, и продолжали, как ни в чем не бывало, поглощать закуски на новогоднем столе. Тем более, что в довершение инцидента мадам Цыпельман так громко хлопнула дверью гостеприимного дома Григория Антоновича, что ее фотография, стоявшая на серванте рядом с вареньем (чтобы дети его не воровали), упала на пол.

Конечно, Григорий Антонович хорошо знал, какая сволочь этот Ицык: из-за него он не один раз имел конфликты со своей любимой женой. Но он, как истинный мужчина, вида не подал. А так, по-простецки, без ехидства сказал:

– Ицык! Будь умным парнем, не обращай внимания на Соню, это у нее как детская болезнь – рахит, которая с возрастом пройдет.

После холодных закусок гостей потянуло на светские разговоры. Первой начала соседка Рахиля, которая всегда считала, что главным половым достоинством мужчин являются деньги, и мечтавшая выйти замуж за богатенького.

– Эти врачи, наверное, неплохо зарабатывают, раз к ним такие очереди? – обратилась Рахиля к хозяйке квартиры.

– И где это ты видела очередь? Настоящая очередь была, когда евреи уезжали в Израиль. Чтобы попасть на прием к хирургу Припутницкому, надо было записаться с вечера у Шмулыка, который на руке проставлял номера. Вот это была очередь!

– Вы мине, конечно, извините, – вмешался в разговор дремавший за столом Ицык, – но с каких пор Василий Иванович Припутницкий делает обрезание?

– Идиет! Какое обрезание? И вообще, о каком обрезании идет речь! Повторяю для слабоумных: когда евреи уезжали в Израиль, так Василий Иванович Припутницкий удалял у них болячки, за какие там, за бугром, надо платить ше-ке-ля-ми. Понятно? А тут – на шару.

– Теперь мине понятно, почему у Припутницкого до сих пор нет автомобиля, – сказал Ицык и добавил: – Как говорил мой знакомый Абрам Ружичнер, лечиться даром – это даром лечиться.

В углу комнаты, за пальмой, на мягком уголке, ни на кого не обращая внимания, целовались будущие молодожены – Марина и Изя.

– Ой, что-то глазик заболел, – кокетливо сказала Марина.

Изя, как настоящий мужчина и без пяти минут фельдшер, поцеловал ее в глазик.

– Ой, спасибо, уже не болит. А сейчас, любимый, что-то губки заболели.

Изя поцеловал и в алые губки.

– Спасибо, как рукой сняло, – поблагодарила Марина.

Моня, наблюдающий за воркованием голубков и страдающий геморроем, не выдержал:

– Изя! А, Изя! А ты, случайно, от геморроя не лечишь? А то так болит, что невмоготу.

– Попрошу не выражаться и помнить, где мы находимся, – не выдержал Григорий Антонович.

– А теперь предлагаю выпить за Новый год, чтобы мы все были здоровы, а денег у нас было столько, сколько в Бердичеве мусора, – сказал он и добавил: – За такой перерыв между первой и второй батько Махно под Казатином тамаду расстрелял. Поэтому сам пью и вас приглашаю.

Воодушевленные примером хозяина квартиры гости не ударили лицом в грязь. Они спешно наполнили бокалы и поддержали Григория Антоновича.

– А теперь, – за столом поднялся директор, – хочу предложить тост за хозяина и хозяйку квартиры, чтобы год для них был не только сладким, как этот мед, но богатым и щедрым, как зернышки граната, лежащего на столе, а Григорий Антонович всегда был головой семьи, а не хвостом, – и добавил: – Так как я уезжаю на пмж в Израиль, то мы посоветовались, и я решил вместо себя оставить Герша Ароновича (тьфу, черт!) Григория Антоновича. Это и будет мой новогодний подарок его семье.

Через три месяца после вступления Герша Ароновича Вальсона (по паспорту Григория Антоновича Васильева) на должность главы фирмы в офис к нему зашла Соня Цыпельман. Она была приятно удивлена, увидев свою увеличенную в рост человека цветную фотографию, которая висела над столиком со сладостями и самоваром.

[1] Рош Гашана — “голова року” — єврейський Новий рік, день, з якого починається суд над всім утвором. Прийнято в Рош Гашана їсти під час трапези круглі хали (хліб), форма яких нагадує, що це коло закінчилося і починається нове коло нашого життя. Їдять яблука з медом, щоб рік був солодким, як мед, і гранати, щоб добрі справи і вчинки збільшилися, як зернятка в цьому плоді.

[2] Шейгиц – слово шейгіц, шейгєц (так вимовляли це слово євреї Литви та Білорусі; в Польщі, та інколи і на Україні говорили — шайгєц) пройшло ряд трансформацій в різних діалектах мови ідиш, а походить воно від івритського — шєкоц (огидний). Цей вислів має багато відтінків. Може означати — “грубіян”, “хам”. Може мати поблажливо-незлобивий відтінок і переводиться як — “спритний шахрай”. Інколи його вживають у значенні — “проникливий тип, від якого важко що не будь приховати”.

[3] бардак – мається на увазі – дім розпусти, публічний будинок, бордель — місце для організованого утримувачем такого будинку заняття проституцією.

[4] Фойлэнштык – слово походить з ідиш, означає викрутаси.

[5] Нузеле – слово походить з ідиш, означає ніс.

[6] Амно – мається на увазі гамно (укр. гівно) – фекалії, екскременти.

[7] Мышегас – варіанти мешугас, мішугас – слово походить з ідиш, означає божевілля, втрату розуму.