Г.Р. Авджиев. Парень кудрявый (Из калейдоскопа памяти)

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первой пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –
У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Семен Гудзенко. “Мое поколение“.

В последние пару лет перед войной в Союзе стала очень популярной песня Носова и Чуркина “Парень кудрявый”. Крутили ее по радио в исполнении Леонида и Эдит Утесовых. Утесов вообще был очень популярен, его любили практически все, а песенка с бесхитростной мелодией и “человеческими” словами воспринималась еще и как актуальная. Наверно, потому и запомнилась. Когда я по памяти набрал приведенные ниже строчки, я решил проверить себя в Интернете. У интернетовского и “моего” вариантов обнаружились расхождения в делении на строки, в нескольких случаях не совпадали знаки препинания, различались отдельные слова. Я решил ничего не править, пусть остается так, как песенка сохранилась в памяти…

“Парень кудрявый, статный и бравый,
Что же ты покинул нас?
Следом мы ходим, взоров не сводим
С ясных и лукавых глаз!

Ты постой, погоди, молодой паренек,
Ведь в тебе мы не чаем души.
Ты с одною из нас погуляй хоть денек,
Чем же мы не хороши?”

“Ой, дорогие, любы родные,
Стану ль я плясать и петь,
В темные ночи в ясные очи
Ласково ль могу глядеть,

Если сердце мое по дивчине болит,
А дивчина не любит меня?
Когда мимо идет – на меня не глядит.
Горькая любовь моя.

Пойте, играйте, ей передайте –
Вместе с ней хочу я быть.
Но я весною, ранней порою
В армию иду служить”.

“Так иди ж, дорогой, наш боец молодой,
Береги ты родные края,
А вернешься домой – и станцует с тобой
Гордая любовь твоя!”

* * *

Занятия в Бердичевской неполной средней школе №6 в 1941 году закончились 25 мая. Затем мы сдавали экзамены. В воскресенье 15 июня на выпускном вечере было очень грустно, потому что у нас был на редкость дружный класс, в котором редко появлялся кто-нибудь новый и редко кто уезжал. И было жалко, что детство кончается. И еще было тревожно. Под конец вечера наша вечная староста класса, всеобщая любимица Ильця Гольдман предложила каждый вечер, пока еще не разъехались, встречаться в центре города, в начале бульваров на улице Карла Либкнехта. Предложение приняли очень живо, охотно.

В первые несколько вечеров приходили почти все. Разбивались на группки, прохаживались до кино им. Фрунзе и обратно. Тема разговоров была одна – ближайшее будущее: кто собирается в 8-й класс и в какую школу, кто в техникум, кто вообще уедет из Бердичева, а Эдык Мартьянов (ему трудно давалось учение), так тот воодушевленно доказывал, что лучше всего поступить в ПТУ, только он еще не выбрал.

Ближе к концу недели нашего народа поубавилось.

В субботу 21 июня пришло всего несколько человек, да и те рано начали расходиться. Последними остались мой близкий приятель Зыгмунд Хмельницкий, примкнувшая к нам его подруга из другой школы Вера Кузнецова и я. Шли посредине бульвара, Зыгмунд и Вера держались за руки, как дети в детском саду на прогулке. Гуляющих не было, нам никто не мешал. Но на подходе к типографии на нашем пути оказалась группка молодых людей, которые явно не торопились отступить в сторону, чтобы нас пропустить. Было их, как и нас, трое – два парня и девушка. Когда мы совсем приблизились, девушка сказала:

– Смотрите, ребята – мелюзга, от горшка два вершка, а тоже в любовь играют.

Я понял так, что молодым людям хочется поговорить. Ну что ж, поговорим.

– Ой-ё-ёй, – сказал я, – далеко ли ушли? Тоже мне, взрослые, можно подумать!

В разговор вступил один из парней:

– А можно и подумать. Вот вам, похоже, еще года три тычинки да пестики зубрить и треугольники циркулем строить, а у нас с Витьком в карманах повестки в военкомат – в понедельник призываемся на действительную.

Я захлопнулся. За мою ёрность стало жутко неловко. Выручила Вера:

– У меня сосед призывался, так того еще в апреле проводили, а почему вас сейчас?

В разговор вступил тот, который Витёк:

– В апреле уходил основной призыв, а сейчас дополнительный. Время-то сейчас какое. Прислушайтесь, от напряжения звенит.

Я за разговором и не заметил, что мы не стоим, а медленно все движемся в сторону выхода из бульвара. И когда дошли до ярко освещенных окон типографии, которая работала и в это вечернее время, я вдруг увидел, что у парня, который первым мне ответил, на голове была пышная до неестественности белая кудрявая шевелюра.

– Ребята, смотрите! – сказал я, – живой парень из Леонида Утесова: и кудрявый, и в армию уходит! А ты знаешь, – обратился я к Кудрявому,–  что на Руси во все века в армию забривали? Кудрей не жалко?

– А, ерунда, – ответил Кудрявый. – Меня Вера хоть и стриженым обещала ждать. Вернусь, новые отращу. Правда, Вера?

Вера-большая ничего не ответила. Взяла Кудрявого под руку, немного наклонила голову к его плечу.

В разговор вступил Зыгмунд:

– Как интересно получается: у них своя Вера, у нас своя. Две Веры!

Совершенно неожиданным образом отреагировал Витёк:

– Неправда твоя, парень. Вера у нас одна – земля родна.

Он так и сказал – роднá. И от этой неожиданной смены темы, от необычной для пустого разговора формы и от его тона без всякого пафоса, но предельно серьезного, весомого  – до сих пор мороз по коже.

А Кудрявый так и запомнился без имени.

До начала войны оставалось семь часов…

* * *

Наша неудачная попытка эвакуироваться закончилась в селе Полычинцы, это уже в Винницкой области, 10 июля. Только успели позавтракать в хлебосольной хате, куда нас вечером пустили переночевать, как где-то ближе к центру села послышалась ружейно-пулеметная стрельба, одиночные негромкие пушечные выстрелы. Стрельба была сконцентрирована как бы в одной точке, где-то в районе церквушки. Было ясно, что защитников села – только небольшая кучка. Судя по интенсивности стрельбы, бой был жестоким. Какая-то шальная очередь скользнула и по стене нашего домика – в одно мгновение посыпались стекла сразу в трех окнах. Отец распорядился всем выйти в сад и залечь в тропинки, где поглубже. В какой-то момент в стороне боя раздался сильный взрыв, рядом с церквушкой поднялся огромный столб черного дыма – и все стихло. Мы вернулись в дом.

Хозяин сказал:

– Ясно, что вы на своей телеге немцев не обгоните. Придется какое-то время, пока наша армия не очухается от растерянности, пережить под немцами. Лучше такую пору перебыть в своей хате. Так что вот вам, в мешке, провизия на дорогу, коней я покормил, возвращайтесь в Бердичев. До темноты успеете.

Так я второй раз оказался под немцами (как это было в первый раз – отдельная картинка).

Возвращение домой в памяти никак не отложилось.

Утром 11 июля я вышел оглядеться. Немцев на улице не было видно, да и жителей, пожалуй, тоже. Улица как вымерла. Дошел до Котовского, повернул налево в сторону города (так говорили, потому что наша Красноармейская была совсем окраиной). Сразу за мостиком, справа, увидел сидящего в кювете молоденького красноармейца. Он откинулся на косую стенку кювета, голову несколько запрокинул на бровку. Пуля вошла парню в левый висок. Было видно, как от черно-коричневой дырочки вниз стекала по щеке, пока не запеклась, такого же цвета струйка. Пилотка лежала рядом. На голове были взлохмаченные белые кудри. У красноармейца? Кудри?

Если бы я писал рассказ как художественное произведение, я мог бы написать, что убитым красноармейцем был тот самый призывник с бульвара, что я его узнал. Было бы несколько круче. Но я не писатель, а по мере сил и памяти – фактографист…

Парень был не тот. У того, с бульвара, было удлиненное лицо с тонкими чертами, как тогда говорили – интеллигентное лицо. А у этого было круглое, типичное лицо деревенского парня из центральных областей России. При жизни, видать, улыбчивое, потому что мертвые его губы, уже начавшие припухать от времени и жары, и сейчас выдавали подобие доброй улыбки.

А как же кудри? Убитый ведь точно был красноармейцем – гимнастерка с петлицами, пилотка со звездой. Для себя я решил, что парня только что перед боем призвали, обмундировать успели, а постричь решили потом. Не успели.

Со стороны города послышался шум – пара немцев, жестикулируя и громко гогоча, шла в мою сторону. И еще большая группа немцев спускалась по Котовского со стоны Лысой Горы. Я не хотел, чтобы они меня видели около парня. Встал с колен, тыльной стороной ладоней растер по щекам беззвучные слезы, пошел в сторону дома. Шел с мыслью, что выкопать могилу в ближайшем огороде я и один смогу, но красноармейца из кювета я один не вытащу. Попрошу, чтобы отец помог.

Отец согласился сразу, принес из сарая лопату с укороченным черенком, но я его остановил. Сказал, что лучше пойти ближе к концу дня, тогда и копать будет легче (жара спадет) и меньше немчуры будет шататься. Почему я так решил – до сих пор не пойму. Когда солнце начало опускаться, отец сам напомнил о могилке. Шли молча. Перешли мостик.

Парня в кювете не было.

И пилотки не было.

* * *

Незадолго до своей смерти в 2003 Борис Львович Васильев[1] выступал в какой-то телепередаче. Запомнилась одна из его фраз, в которой говорилось о судьбе поколения парней, родившихся в 22-24 годах: до Победы дошли живыми 3 человека из 100.

А 97 не вернулись. Не долюбили. Не станцевали.

[1] Борис Львович Васильев – советский писатель, драматург, сценарист, по произведениям которого было снято 15 известных фильмов, таких как “А зори здесь тихие”, “Завтра была война”, “Не стреляйте в белых лебедей”, “Офицеры”. Родившийся в 1924, он стал солдатом с первых месяцев войны. До Победы дошел живым – оказался среди тех трех из ста.